Неточные совпадения
— Я прошу простить мне этот экскурс в область
философии древнего мира. Я сделал это, чтоб напомнить о влиянии стоиков на организацию
христианской морали.
На почве греческой
философии философия истории не была возможна, она возможна лишь на иудео-христианской почве, хотя бы это и не сознавалось.
Дурно понятая фраза Гегеля сделалась в
философии тем, что некогда были слова
христианского жирондиста Павла: «Нет власти, как от бога».
Когда я привык к языку Гегеля и овладел его методой, я стал разглядывать, что Гегель гораздо ближе к нашему воззрению, чем к воззрению своих последователей, таков он в первых сочинениях, таков везде, где его гений закусывал удила и несся вперед, забывая «бранденбургские ворота».
Философия Гегеля — алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека и не оставляет камня на камне от мира
христианского, от мира преданий, переживших себя. Но она, может с намерением, дурно формулирована.
Философия нового времени, начиная с Декарта, была в известном смысле более
христианской, чем средневековая схоластическая
философия.
Проблематику русской религиозной
философии очень трудно было сделать понятной западному
христианскому миру.
На Западе родство с космологизмом русской религиозной
философии можно найти лишь в немецкой
христианской теософии, у Я. Бёме, Фр.
Все, мной написанное, относится к
философии истории и этике, я более всего — историософ и моралист, может быть, теософ в смысле
христианской теософии Фр.
Высокая оценка Толстого в истории русской идеи совсем не означает принятия его религиозной
философии, которую я считаю слабой и неприемлемой с точки зрения
христианского сознания.
Языческая культура, языческая
философия и искусство не погибли; они легли фундаментом мировой
христианской культуры; ими питались учителя церкви и строители церкви.
Христианский гнозис приводит к трансцендентному реализму, к конкретному персонализму, к
философии свободы.
Идея Логоса была уже сознана греческой
философией, соединилась с ветхозаветными чаяниями Мессии и стала основой
христианской метафизики.
Но что такое религиозная
философия,
христианский гнозис?
Величайшие философы, и
христианские и языческие, те, для которых
философия была священной, признавали существование высшего, божественного разума — Логоса, в котором субъект и объект тождественны, и открывали действие Логоса в человеке.
— Тогда они устно слышали от него учение, а мы ныне из книг божественных оное почерпаем: нас, священников, и
философии греческой учили, и риторике, и истории церкви
христианской, — нам можно разуметь священное писание; а что же их поп и учитель — какое ученье имел? Он — такой же мужик, только плутоватей других!
Напротив, нельзя сказать то же самое о
философии Плотина, в этом решительном пункте действительно отличающейся двойственностью и нерешительностью; благодаря этому она одинаково могла оказать бесспорное и глубокое влияние на
христианское богословие (в частности, и на Ареопагита), а вместе с тем явиться сильным оружием в философском арсенале религиозного монизма.
Это сочинение в наших глазах является самым важным для понимания духа кантовской
философии, ее интимного религиозного мотива, но оно задумано им не как особая «критика», что для Канта и характерно, но лишь как систематическое применение выводов трех критик к
христианской догматике.].
Итак, на эмпирической поверхности происходит разложение религиозного начала власти и торжествует секуляризация, а в мистической глубине подготовляется и назревает новое откровение власти — явление теократии, предваряющее ее окончательное торжество за порогом этого зона [Термин древнегреческой
философии, означающий «жизненный век», «вечность»; в иудео-христианской традиции означает «мир», но не в пространственном смысле (космос), а в историческом и временном аспекте («век», «эпоха»).]
Формы, в которые они облекаются, их логические одежды, заимствуются из господствующей философской доктрины: так, напр., — конечно, не без особой воли Божией, — в истории
христианской догматики весьма ощутительно и благотворно сказывается влияние эллинской
философии.
Эта связь, которая для меня и ранее неизменно намечалась в общих очертаниях, здесь раскрывается более конкретно, и история новой
философии предстает в своем подлинном религиозном естестве, как
христианская ересеология, а постольку и как трагедия мысли, не находящей для себя исхода» (Вестник РСХД.
Этими общими соображениями дается ответ и на более частный вопрос, именно: возможна ли религиозная
философия определенного типа, напр,
христианская (или даже частнее: православная, католическая, протестантская
философия).
Разумеется, для человечества, насколько оно живет в плоскости ума, а следовательно, до известной степени обречено на науку и
философию, должна иметь силу этика ума, существует обязанность логической честности, борьбы с умственной ленью, добросовестного преодоления преодолимых трудностей, но религиозно перед человеком ставится еще высшая задача — подняться над умом, стать выше ума, и именно этот путь указуют люди
христианского, религиозного подвига [На основании сказанного определяется и наш ответ на вопрос о «преображении разума», поставленный кн.
Философия Вл. Соловьева, как и вся оригинальная русская
философия, была
христианской.
Схоластики пытаются совместить в
философии наследие греческой мысли с богословским учением, вдохновленным
христианским откровением.
Но сила Несмелова в том, что он сознательно обосновывает антропологию на
христианском откровении и тем выходит из рамок официальной
философии.
Греческая трагедия, как и вершины греческой
философии, указывали на неизбежность прорыва за пределы замкнутого античного мира, они вели к новому
христианскому миру.
Романтическая творческая тоска глубоко связана с
христианским чувством жизни, с
христианской потусторонностью [Интересные мысли о романтизме и классицизме можно найти в книжке Жуссэна «Романтизм и эволюция творчества», написанной в духе
философии Бергсона.
Вот это-то и случилось с нашей европейско-христианской наукой и
философией.